Неточные совпадения
Как велено, так сделано:
Ходила с гневом на сердце,
А лишнего
не молвила
Словечка никому.
Зимой пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И горя словно
не было!
Запела, как певала я
В родительском
дому.
Мы были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
Всё, что она видела, подъезжая к
дому и
проходя через него, и теперь
в своей комнате, всё производило
в ней впечатление изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши, про которые она читала только
в английских романах, но никогда
не видала еще
в России и
в деревне.
— Это
не родильный
дом, но больница, и назначается для всех болезней, кроме заразительных, — сказал он. — А вот это взгляните… — и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло для выздоравливающих. — Вы посмотрите. — Он сел
в кресло и стал двигать его. — Он
не может
ходить, слаб еще или болезнь ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается…
Молча с Грушницким спустились мы с горы и
прошли по бульвару, мимо окон
дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее
не на шутку. И как,
в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Хотя время,
в продолжение которого они будут
проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато, но попробуем,
не успеем ли как-нибудь им воспользоваться и сказать кое-что о хозяине
дома.
У нас теперь
не то
в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав
в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими
домамиВдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный
дом;
По цельным окнам тени
ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
«Сообразно инструкции. После пяти часов
ходил по улице.
Дом с серой крышей, по два окна сбоку; при нем огород. Означенная особа приходила два раза: за водой раз, за щепками для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом
в окно, но ничего
не увидел по причине занавески».
«И с чего взял я, — думал он,
сходя под ворота, — с чего взял я, что ее непременно
в эту минуту
не будет
дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела
в нем.
Раскольников тут уже
прошел и
не слыхал больше. Он
проходил тихо, незаметно, стараясь
не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз
прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно
в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы,
дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно
в семь часов вечера, останется
дома одна.
«Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился
в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он
не хотел. Даже тоска
прошла, ни следа давешней энергии, когда он из
дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
Когда на другое утро, ровно
в одиннадцать часов, Раскольников вошел
в дом — й части,
в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго
не принимали его:
прошло по крайней мере десять минут, пока его позвали.
— Ты
не поверишь, ты и вообразить себе
не можешь, Поленька, — говорила она,
ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили
в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит!
Не в полной памяти
прошел он и
в ворота своего
дома; по крайней мере, он уже
прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже
не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем
не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Петр Петрович
прошел в свою комнату, и через полчаса его уже
не было
в доме.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру,
в новый
дом,
в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой
сходил мужик с книжкой
в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем
не хотел.
В дом войти нельзя; здесь незваные
не ходят.
Николай Петрович продолжал
ходить и
не мог решиться войти
в дом,
в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он
не в силах был расстаться с темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой…
Лидия
не пришла пить чай,
не явилась и ужинать.
В течение двух дней Самгин сидел
дома, напряженно ожидая, что вот,
в следующую минуту, Лидия придет к нему или позовет его к себе. Решимости самому пойти к ней у него
не было, и был предлог
не ходить: Лидия объявила, что она нездорова, обед и чай подавали для нее наверх.
Дома его ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он лежал на столе, на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его,
не решаясь взять
в руки, стоя
в двух шагах от стола. Потом,
не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва
не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
Клим получил наконец аттестат зрелости и собирался ехать
в Петербург, когда на его пути снова встала Маргарита. Туманным вечером он шел к Томилину прощаться, и вдруг с крыльца неприглядного купеческого
дома сошла на панель женщина, — он тотчас признал
в ней Маргариту. Встреча
не удивила его, он понял, что должен был встретить швейку, он ждал этой случайной встречи, но радость свою он, конечно, скрыл.
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я
не знаю как! Опять
дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит
в кресле, спит, один башмак снят, а другой и снять
не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и
ходят, так и
ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
Вошел
в дом, тотчас же снова явился
в разлетайке,
в шляпе и, молча пожав руку Самгина, исчез
в сером сумраке, а Клим задумчиво
прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги
в ящики стола, доказывая себе, что обыск
не будет иметь никаких последствий. Но логика
не могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.
Из открытого окна флигеля доносился спокойный голос Елизаветы Львовны; недавно она начала заниматься историей литературы с учениками школы, человек восемь
ходили к ней на
дом. Чтоб
не думать, Самгин заставил себя вслушиваться
в слова Спивак.
— Лидии
дом не нравился, она хотела перестраивать его. Я — ничего
не теряю, деньги по закладной получила. Но все-таки надобно Лидию успокоить, ты
сходи к ней, — как она там? Я — была, но
не застала ее, — она с выборами
в Думу возится,
в этом своем «Союзе русского народа»… Действуй!
Бальзаминов. Порядок, маменька, обыкновенный. Узнал я, что
в доме есть богатые невесты, и начал
ходить мимо. Они смотрят да улыбаются, а я из себя влюбленного представляю. Только один раз мы встречаемся с Лукьян Лукьянычем (я еще его
не знал тогда), он и говорит: «За кем вы здесь волочитесь?» Я говорю: «Я за старшей». А и сказал-то так, наобум. «Влюбитесь, говорит,
в младшую, лучше будет». Что ж, маменька, разве мне
не все равно?
— Я
не шучу, право так! — сказала она покойно. — Я нарочно забыла
дома браслет, a ma tante просила меня
сходить в магазин. Ты ни за что
не выдумаешь этого! — прибавила она с гордостью, как будто дело сделала.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда
не учился, а больше страдал золотухой, все детство
проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет
не у бабушки, а
в чужом
доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка
не испечет ему.
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а
в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб
в дом. Загляни
в любое семейство: родственницы,
не родственницы и
не экономки; если
не живут, так
ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
Обломов всегда
ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он,
не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал
в них сразу.
Захар
не старался изменить
не только данного ему Богом образа, но и своего костюма,
в котором
ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что
в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ
в церковь или
в гости; а ливрея
в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства
дома Обломовых.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его,
в плисовых панталонах,
в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что
ходит из угла
в угол, заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и
не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему
не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь
дом.
Она долго
не спала, долго утром
ходила одна
в волнении по аллее, от парка до
дома и обратно, все думала, думала, терялась
в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все
не могла ничего решить. «Ах, Сонечка! — думала она
в досаде. — Какая счастливая! Сейчас бы решила!»
Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул,
не всегда попадает прямо
в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина
дома, или плотника, который их делал.
Он учился всем существующим и давно
не существующим правам,
прошел курс и практического судопроизводства, а когда, по случаю какой-то покражи
в доме, понадобилось написать бумагу
в полицию, он взял лист бумаги, перо, думал, думал, да и послал за писарем.
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился
ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной
в прихожей и будто
не видал. Так вот, поглядим еще, что будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье
в доме заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей
не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее,
не хочет.
Можно было
пройти по всему
дому насквозь и
не встретить ни души; легко было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах: никто
не помешал бы, если б только водились воры
в том краю.
Она пополнела; грудь и плечи сияли тем же довольством и полнотой,
в глазах светились кротость и только хозяйственная заботливость. К ней воротились то достоинство и спокойствие, с которыми она прежде властвовала над
домом, среди покорных Анисьи, Акулины и дворника. Она по-прежнему
не ходит, а будто плавает, от шкафа к кухне, от кухни к кладовой, и мерно, неторопливо отдает приказания с полным сознанием того, что делает.
Акулины уже
не было
в доме. Анисья — и на кухне, и на огороде, и за птицами
ходит, и полы моет, и стирает; она
не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности.
В лице у ней лежит глубокое уныние.
— Да нет их дома-то теперь, — твердила она, — вы лучше завтра опять пожалуйте: завтра суббота, они
в присутствие
не ходят…
Она стригла седые волосы и
ходила дома по двору и по саду с открытой головой, а
в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке,
не шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь с головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого
дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка
не бранит ее, Марфеньку:
не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла
в гостях две?
Не любит больше? Отчего Верочка
не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные,
не говорят друг с другом,
не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем
домом?
—
В городе заметили, что у меня
в доме неладно; видели, что вы
ходили с Верой
в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого
не принимали… вот откуда вышла сплетня!
Утром рано Райский,
не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна,
в чем была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из
дому, ногой отворяя двери,
прошла все комнаты, коридор, спустилась
в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что
не глядя.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а
не она к ней, после обедни
в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный
не проехал и
не прошел,
не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится
в лавку, чтоб никогда никто
не сказал о ней дурного слова, чтобы
дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда
не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска
не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она
не узнала.
Он
прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться
в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее
не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую
в саду,
в десяти саженях от
дома.
В доме было тихо, вот уж и две недели
прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч
не влюблен,
не беснуется,
не делает глупостей и
в течение дня решительно забывает о Вере, только вечером и утром она является
в голове, как по зову.
Она
не любила, чтобы к ней приходили
в старый
дом. Даже бабушка
не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да та и сама боялась
ходить туда.
С тех пор
не стало слышно Райского
в доме; он даже
не ходил на Волгу, пожирая жадно волюмы за волюмами.
Ее как будто стало
не видно и
не слышно
в доме.
Ходила она тихо, как тень, просила, что нужно, шепотом,
не глядя
в глаза никому прямо.
Не смела ничего приказывать. Ей казалось, что Василиса и Яков смотрели на нее сострадательно, Егорка дерзко, а горничные — насмешливо.
А пока глупая надежда слепо шепчет: «
Не отчаивайся,
не бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя, то разве недавно, чувство
не могло упрочиться здесь,
в доме, под десятками наблюдающих за ней глаз, при этих наростах предрассудков, страхов, старой бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда…» и т. д. — до тех пор недуг
не пройдет!